Чистая вода - Страница 44

– Новые дела, – произнес Юн, имея в виду обстановку на дороге. Человек в комбинезоне вернулся с сообщением, что путь свободен. Можно ехать дальше, только осторожно.

21

Юн не верил в Бога. Не потому, что был материалистом, а потому, что Господь непредсказуем. А верил Юн в то, что считал хорошим и чего сам себе желал. Элизабет верила в любовь, Ханс – в политику и чистую воду. А Германсен во что? Юн не знал этого, поскольку не имел опыта общения с людьми такого сорта, которые сваливают вместе факты и фактики и радуются, если вдруг из них составится некая картинка. Возможно даже, что полицейским двигало желание добиться справедливости, так ведь оно всеми руководит, – вон и Элизабет, и Хансом тоже. Может быть, он ненавидел кого-то, так же как Юн ненавидит Заккариассена. А скорее всего, работа у него такая.

– Вот здесь сказано: «пятьдесят два миллиметра осадков», – в десятый, наверное, раз зачитал он Юну метеосводку, – а ты говоришь, что светило солнце.

Они опять разбирались с субботой, двадцать седьмого августа.

– Было солнце, – ответил Юн.

– Элизабет сообщила, что вы с Лизой вышли из дому около одиннадцати и собирались идти на рыбзавод. Заккариассен показал, что Лиза пришла после трех – это ведь несколько часов, да?

– Четыре часа на природе с Лизой – разве это много?

– В такую погоду?

– Какая разница?

– Чем вы занимались столько времени?

Юн засмеялся.

– Строили планы?

– Нет.

– Во всяком случае, расстались вы, не дойдя до завода, потому что там тебя никто не видел. Она собрала вещи и вечером села на автобус, якобы затем, чтоб уехать на юг, но вместо этого пришла к Хансу просить денег…

Эти сведения о деньгах оказались величиной переменной. Полицейский то упоминал о них, то забывал, в зависимости от своих планов. А узнать, что Ханс рассказал ему во время снегопада на острове, Юн не мог.

– Поэтому она пошла на праздник в клуб, надеясь поговорить с Георгом.

В этом месте полицейский оставил в покое Лизу и перешел на самого Юна.

Юн вернулся домой после долгой прогулки, пообедал с Элизабет и пошел к Карлу помочь забить теленка. Еще один скользкий момент: ведь в августе рановато забивать скот? И неужели кто-то продолжает делать это дома? Юн не стал вдаваться в подробности, предоставив Германсену самому искать объяснения. Тем более что теленка они забили – это факт – как раз двадцать седьмого августа, потом выпили – подтвердить этого тоже никто не может, поскольку Маргрете ушла заседать в оргкомитет праздника в клубе, – но Юн с Карлом всегда пили, забив скотину. Пили, ссорились и снова пили, не замечали часов и мало что потом помнили.

Но та роковая ночь выпала из памяти не только Юна – ни Элизабет, ни Ханс, ни Карл, ни водолазы не смогли рассказать ничего вразумительного. Германсен даже пробурчал что-то о коллективном чувстве вины и вытеснении.

Юну вспомнился телефонный разговор с сестрой накануне вечером. Элизабет звонила из новой пустой квартиры, где еще гуляло эхо, и пыталась одновременно внушить ему, что он всегда сможет опереться на старшую сестру и оправдаться за свой внезапный отъезд. Разговор не клеился.

– Я отправила тебе посылку, – сказала она, когда беседа окончательно зашла в тупик. – Ты получил ее?

– Нет.

В этом году ему достался один новогодний подарок – Германсен подарил кроссовки, чтобы они могли по вечерам бегать, дышать воздухом.

– Значит, скоро получишь. Как ты там? Тебе действительно нельзя ничего рассказывать?

Нельзя, можно – что ему рассказывать?

– Он стоит рядом и контролирует тебя?

– Не совсем так.

– Мне он ничего не сказал, но засыпал вопросами. Показался милым. Тебе он нравится?

– Да.

– Он тебя не мучает?

– Нет.

– Хорошо. Он сказал, что это обычный допрос, ты свидетель.

– Наверно, свидетель.

Элизабет рассказывала о новой школе, о грузовике с их вещами, надолго застрявшем в рождественских пробках. И вдруг не выдержала.

– Бедный мальчик! – истерически зарыдала она. – Что ты наделал! Нет, мы не можем продолжать… сейчас, по крайней мере… Ты должен все рассказать! Должен!

Юн вообще не понял, о чем она.

– Я не хитрю, – сказал он.

– Ты читал, что пишут о тебе в газетах?! Господи, это кошмар!

Юн слышал, что о нем писали в газетах, но Германсен не дал ему их прочесть.

– Я ничего не сделал.

Она больше не могла говорить, зарыдала, и беседа оборвалась. Юн понял, что какая-то часть его жизни ушла в прошлое и похоронила с собой и то, что хотелось бы сохранить. Он видел это в глазах соседей, слышал в голосе Элизабет. Еще больше Юн уверился в этой мысли, когда Германсен привез кассеты с его видеозаписями и они стали смотреть их, час за часом не отрывая глаз от экрана: празднование пуска водопровода, инженер и мэр произносят речи; Ханс с плачущим сыном на плечах дает интервью; Георг в водолазном костюме, Марит и Элизабет, кружащаяся на крыльце Маргрете, плачущий Заккариассен на похоронах Лизы и бесконечный сериал ни о чем: стена в гостиной старого дома и дремлющий в кресле перед камерой Юн. Все это прошло и казалось смешным и далеким, словно признание в любви в старом школьном дневнике.

– Чем дальше, тем хуже, – уныло говорил Германсен, видно, рассчитывавший выудить хоть немного информации из километров пленки. – Зачем ты купил камеру?

– Чтобы лучше помнить.

– Ой, не могу…

Лишь один кадр заинтересовал-таки полицейского.

– Кто это? – крикнул он и остановил кассету.

Это была Элизабет в непромокаемом костюме во дворе их дома. Лил дождь, прядь волос выбилась из-под капюшона и прилипла к прорезиненной ткани. Так она выглядела до романа с Хансом и горьких разочарований. В тот день Юн уговорил ее выйти с ним в море.